По обычаю, когда древняя икона должна была вернуться
во Владимир, для Москвы на память о событиях написана была «запасная»
Владимирская, ее «мера и подобие». Древнерусские «меры и подобия» не были тем,
что в новое время стало называться копиями. Строго соблюдая размер и композицию
изображения, художники были свободны не только в колористическом решении. Они
выражали свое отношение к изображенным лицам, свое понимание «розмысла
душевного», настроения.
Первая на Москве «мера и подобие» Владимирской не
сохранилась, но, возможно, ее написание было поручено тогда Рублеву. Не о ней
ли говорит опись XVII века, поминая образ «Пречистой Рублева письма»? В наши
дни в Успенском соборе Московского Кремля находится другая «запасная» — несколько
более позднего времени. Современные исследователи датируют это произведение
первой четвертью XV века и определяют художественную среду, в которой оно
создано, как «круг Андрея Рублева». В широких медвяно-желтых полях иконы —
нежно склоненная к младенцу-сыну юная, кроткая, почти робкая мать. Ласковое
доброе лицо. Светлое и беззаветное приятие всего, что ей дано свыше, в
округлых, тихих глазах…
Есть предположения и о других работах Рублева того
времени. Через четыре года после исполнения заказа вдовы князя Дмитрия, в 1399
году, Феофанова дружина работает в Архангельском соборе — великокняжеской
усыпальнице: «Того же лета подписаны церкви на Москве архангела Михаила, а
мастер Феофан иконник Гречин со ученицы своими». Летописец не называет поименно
других художников, кроме самого Гречина, но среди учеников, несомненно,
безымянный пока еще Рублев.
Как яркая комета, простоявшая более десятилетия
над горизонтом московского художества, тогда сверкало имя Феофана. В этом свете
почти не видно было иных имен. В 1390-е годы, когда Рублев определенно уже
работал в числе других с Феофаном, он многому научился у блестящего греческого
художника. Но сумел при этом преодолеть подражательство, создать свой способ
письма, который выражал русские идеалы, собственный глубокий мир.
Благодаря Епифанию мы сейчас можем себе представить
личность Феофана, который так поразил современников. Заезжий греческий художник
и русский писатель-монах были духовно близки. Тому доказательство — любовный,
местами восторженный рассказ Епифания, а также собственное свидетельство
рассказчика, что и Феофан любил его, почасту с ним беседовал. Эта беседа могла
вестись и по-русски, и на родном языке художника — Епифаний хорошо знал
по-гречески. Воспоминания и летописи сходятся в определении выдающегося ума и
образованности грека, называя его философом. Не расходятся эти источники в
оценке его художества. Для летописцев XIV века едва ли не все русские
художники, работающие с Феофаном, — его ученики. Епифаний подчеркивает его
исключительный дар в разных видах изобразительного искусства — в украшении
книг, писании икон и стенописей. Феофан, по его словам, «книг изограф нарочитый
и живописец изящный во иконописцах, иже многи различны, множае четверо
десяточисленных (больше сорока. — В. С.) церквей каменных своею
подписал рукою…». Знатоков искусства тех лет удивляли редкостные композиции его
стенописей, «страннолепные» росписи княжеских теремов, невиданные рисунки, в
частности, сделанное по заказу Елифания на листе бумаги изображение
Константинопольского храма Софии. Некоторые из этих «новостей» московские
художники тщательно изучали, перерисовывали, «друг от друга приемлюще».
Не менее привлекала москвичей сама личность художника.
Открытый, разговорчивый, будучи блестящим мастером-импровизатором, он любил работать
при людях в умственных с ними беседах. Нё пользуясь образцами, на намять, он
«знаменил» — набрасывал композиции, писал быстро, то подходя к изображению, то
отходя от него, проверяя впечатление от живописи на расстоянии. Так он и
работал «изобразуя писаше, ногами ж без покоя стояще, языком же беседуя с
приходящими глаголаше, а умом и дальная и разумная обгадоваша, чувственныма
очима разумную видеше доброту…». «Разумная доброта» — осмысленная красота его
искусства поражала, как и его беседы. Феофан уже хорошо знал русский язык, и
русским его собеседникам нельзя было не удивляться отточенности, изощренности
его мысли: «ве мощно еже не почудитися разуму и притчам его и хитростному
строению…»
|