|
Чем объяснить необычайное расположение юного Романова
к игумену глухого монастыря, мужицкому сыну Никону?
Несомненно, большую роль сыграли личные качества царя
и Никона. Воспитанный в духе «древнего благочестия», с детства окруженный горячо
верующими людьми, Алексей был глубоко религиозен. Впоследствии он готов был
отдать чуть ли не полказны за какую-нибудь наспех сфабрикованную греками реликвию
— «чудотворную главу Иоанна Златоуста» или «животворящий крест». Для такого
человека особое значение имело то обстоятельство, что оба они, царь и Никон,
были духовными детьми одного отца — анзерского отшельника Елеазара.
Что касается Никона, то он, пройдя тяжелую школу
жизни, закалившую его выдающуюся натуру, стал одним из тех ярких людей, которых,
однажды увидев, трудно забыть. Годы лесного безмолвия научили его великому
искусству молчания, накопили в душе запас духовной энергии. Вместе с тем он не
был ограничен прямолинейной бескомпромиссностью фанатика. Опыт игуменства в
сотрясаемом внутренними распрями Кожозерском монастыре выработал у Никона
навыки обхождения с людьми.
И все же необычайное расположение юного царя к Никону
объяснялось не только личными мотивами. Важно отметить, что Никон появился в
Москве очень ко времени: то был момент, когда спрос на незаурядных людей из
числа духовенства был очень велик. Еще в правление Михаила Романова (1613—1645)
в высших церковных и правительственных кругах распространилась мысль о
необходимости основательной «чистки» рядов духовенства, введения «благочинного»,
единообразного богослужения во всех церквах.
Повышение авторитета церкви, сильно пошатнувшегося в
первой половине XVII в., было необходимой частью работы по укреплению
феодальной государственности в целом. Оно имело большое значение и для
упрочения позиций новой династии.
В 1636 г. девять нижегородских священников обратились
к тогдашнему патриарху Иоасафу (1634— 1640) с челобитной, в которой указывали
на многочисленные беспорядки в жизни приходского духовенства и требовали
строгих мер воздействия. О том же писали «наверх» и другие ревнители церковных
уставов. Из этих жалоб складывается весьма мрачная картина. Вместо того, чтобы
заботиться о душах своих прихожан, священники проводили время в пьянстве и распутстве.
Они не только не произносили проповедей, но даже саму церковную службу
стремились сократить путем введения «многогласия» — одновременного чтения и
пения различных молитв и текстов. Как белое, так и черное духовенство
отличалось безграничным корыстолюбием. В обителях иноки пировали с местной
знатью. Руководящие посты в монастырях приобретались взяткой боярину или
архиерею. Между тем народ терял уважение к духовному званию, не желал ходить в
церковь и соблюдать посты, предавался языческим, «дьявольским» игрищам, приурочивая
их к церковным праздникам.
Патриарх в ответ на жалобы направил поповским
старостам и светским чиновникам духовного ведомства своего рода циркуляр —
«память». Он требовал решительно бороться с церковными
беспорядками.
Понимая, что одними строгостями попов не вразумить,
церковное руководство озаботилось подбором наиболее достойных кандидатур на
должности «протопопов» — блюстителей порядка в церковных округах. Протопопы
должны были личным примером учить подчиненных им приходских священников добродетели
и благочинию.
Среди церковных деятелей, обеспокоенных падением
авторитета духовенства, особой активностью отличался протопоп Благовещенского
собора в московском Кремле, духовник и наставник юного царя Алексея Стефан Вонифатьев.
Красноречивый проповедник, Стефан пользовался огромным авторитетом при дворе.
Он играл здесь примерно ту же роль, что и Сильвестр при дворе юного Ивана IV.
Вонифатьев собрал вокруг себя наиболее горячих
поборников церковного благочиния из разных городов России. Это сообщество единомышленников
известно в литературе под названием «кружок ревнителей благочестия». Присмотримся
поближе к этим людям: все они отмечены судьбой.
В 1649 г. из Нижнего Новгорода Стефан Вонифатьев
вызвал известного проповедника 58-летнего Ивана Неронова. Он получил высокий
пост протопопа Казанского собора — одного из главных храмов Москвы. Собор был
построен князем Д. М. Пожарским на Красной площади в память об освобождении
России от чужеземцев. Проповеди Ивана Неронова в Казанском соборе собирали
множество слушателей. Посещал их и сам царь со своим семейством и боярами. Не
довольствуясь поучениями, Неронов распорядился расписать храм снаружи нравоучительными
сентенциями, цитатами из «святых отцов».
Двумя годами ранее, в 1647 г., к Вонифатьеву явился 27-летний
сельский священник из нижегородских краев Аввакум Петров. Он горел желанием послужить
на благо церкви. Царский духовник ласково обошелся с Аввакумом, одарил его
иконой и книгой и отправил в родные края. Несколько лет спустя он выхлопотал
для него место протопопа в городе Юрь-евце Поволжском, на границе костромских и
нижегородских земель. Однако строгий, нетерпимый священник восстановил против
себя прихожан. В мае 1652 г. Аввакум вынужден был покинуть Юрьевец и вновь
искать помощи у Стефана Вонифатьева.
Пострадали и были изгнаны своей паствой и другие
«ревнители благочестия» — костромской протопоп Даниил, романово-борисоглебский
поп Лазарь, муромский поп Логгин.
В то время как простоватые провинциальные «батюшки»
рьяно обличали пороки и слабости своих прихожан, получая в ответ лишь брань и
побои, в Москве, при дворе, на церковные дела смотрели гораздо шире.
Правительство Алексея Михайловича склонялось к мысли о необходимости пересмотра
всех церковных обрядов и приведения их в соответствие с греческой богослужебной
практикой. Это было вызвано прежде всего
стремлением упорядочить обрядовую практику русской
церкви в условиях роста религиозного вольномыслия и падения авторитета духовенства.
Вместе с тем сближение с греческой церковью должно
было поднять престиж Российского государства на православном Востоке. К
середине XVII в. горизонты московской дипломатии сильно расширяются. Перед ней
начинает вырисовываться идея, получившая полное развитие в XVIII—XIX веках: использование
христианского населения Османской империи в качестве политического союзника.
Как это не раз бывало в истории, пылкие религиозные призывы скрывали трезвый
политический расчет.
Связь российской церкви с константинопольским
патриархатом сохранялась и после установления автокефалии в 1448 г. Греческие
иерархи со смешанным чувством смотрели на русское «православное царство»: они
ждали от него материальной и духовной поддержки и в то же время не могли
избавиться от привычного, укоренившегося пренебрежения к «северным варварам».
Впрочем, константинопольский патриарх признал в свое время акт венчания Ивана
IV на царство и тем оказал ему немалую услугу.
Во второй четверти XVII в. представители высшего
греческого духовенства постоянно посещают Москву, привозя с собой всякого рода
церковные «святыни», которые пользовались большим спросом в России, а также
политические новости и секреты, интересовавшие Посольский приказ.
Приезжавшие в Москву греки настойчиво указывали
русским на многочисленные и часто весьма существенные различия в русском и
греческом богослужении и церковных обрядах. Однако московские книжники с
несокрушимым высокомерием отвечали: «Всех греческих старых переводов добрых правила
у нас есть; а новых переводов греческого языка и всяких книг не приемлем».
Разночтения в русских и греческих церковных книгах
приводили порой к настоящим скандалам. Так, в период патриаршества Филарета из
России было послано в афонские славянские монастыри большое количество
богослужебных книг московской печати. Однако афонские иноки, главным образом
греки по происхождению, изучив эти книги, объявили их еретическими. Особое
раздражение вызвала у греков московская традиция «двоеперстного» крестного знамения.
По решению афонских «соборных старцев» московские
книги были публично сожжены как еретические. Тем, кто признал их за истинные,
пригрозили костром.
|