Летописцы Древней Руси очень редко на страницах своих
сводов называли имена людей из народа. Гораздо чаще они перечисляли имена
князей, бояр, иерархов церкви, тысяцких и посадников, иногда купцов, изредка
художников и зодчих. Это обстоятельство ни в коей мере не свидетельствует о
сословном высокомерии наших стародавних историков. Наоборот, летописи как раз и
были по преимуществу гласом народным о тех или иных именитых людях. В летописях
народ веками обсуждал свою историю, на разные голоса судил о ее наивиднейших
представителях. Летописцы вовсе не были подобострастны по отношению к сильным и
видным мира сего. И именно поэтому постоянно держали их в поле своего зрения,
оценивая каждый поступок, одобряя правоту, подмечая изъян.
Так было и с Дмитрием Донским. Обстоятельства его
жизни представлены в летописях сравнительно подробно, по крайней мере, вполне
различим довольно широкий круг его современников, в том числе родственников,
соратников. Но такая сравнительная подробность может стать своего рода камнем
преткновения для биографа Куликовского вождя. Судьбы и деяния ближайших,
именитых современников великого московского князя способны заслонить собою
безымянную стихию народной жизни, скромно подаваемую в летописях лишь в общих
чертах. Легко историческому романисту, он может многое додумать, населить свое
произведение людьми из народа, заставить их разговаривать с теми же князьями и
воеводами. Но для биографа домысел такого рода — вещь противопоказанная. Пусть
так! Пути показа народной стихии и для него не закрыты. И самый главный путь —
внимание к летописному многоголосию. Благодаря этим голосам, вводимым в
биографическое повествование в кавычках и без кавычек, на языке древнерусского
подлинника или в переложении на современный язык народная стихия неминуемо
начнет жить здесь своей самостоятельной жизнью, в своих мнениях и суждениях,
как горизонт, постоянно окружающий главного героя и его известных
современников.
Впрочем, в поступках Дмитрия Донского эта стихия будет
жить не только в косвенном, отраженном виде, потому что в известном смысле он и
сам был выразителем народных чаяний своей эпохи. Он родился князем, в старинном
княжеском роду, но в самый великий час своей жизни снял с себя княжеское, и
тогда стало видно, что он по сути своей — представитель народа, плоть от его
плоти.
Но обо всем этом — в свой черед.
Малоулыбчивы были для русского человека времена, о
которых пойдет речь. Редко, очень редко тень ненастья покидала тогда его чело,
редко разглаживалась на лице печать заботы или скорби — разве лишь в минуты,
когда любовался смеющимся беспричинно ребенком.
Ведь в те времена и солнце светило нам, не улыбаясь,
но то и дело загораживалось среди дня темной завесой от несчастной Русской
земли...
Случилось так, что при малолетстве княжича Дмитрия в
разных покоях и закутах большого московского княжеского дома проживали три (а
то даже и четыре?) его тетки, и каждую из них звали Марией. В иную пору
подобное обстоятельство наверняка служило бы поводом для всевозможных смешных путаниц
и забавных нескладиц при взаимоотношениях родственников, обыгрывалось бы на
разные лады в беззлобных и безобидных шутках.
Но шутилось сейчас не очень-то.
Дмитрию еще и трех лет не исполнилось, как овдовела
самая знатная из его теток, Мария Александровна, супруга великого князя
московского и владимирского Симеона Ивановича Гордого. Происходила она из
тверского великокняжеского гнезда, ее отец, брат, дядя и дед приняли в разные
годы мученическую смерть в Орде. Сама она почти в одночасье схоронила не только
мужа, но и двоих сыновей, мал мала меньше, а до этого еще двое было у нее
ребят, но тоже умерли в малолетстве, так что теперь осталась Симеонова Мария
горлицей на сухом суку, у пустого гнезда, и долго ей вековать, одинокой, даже и
племянника своего переживет.
Вдовья доля досталась в тот же год и другой его тетке,
Марии, жене князь-Андрея, младшего из сыновей Калиты. Андрей сгинул от той же
лютой болезни, что и Симеон, о чем позже рассказ. Тетка эта, Мария Ивановна, в
течение многих лет почти постоянно будет на виду у своего племянника и также
переживет его, хотя и на полгода всего.
Третья Мария была дочерью Ивана Калиты от второго
брака — с Ульяной, приходившейся его сыновьям мачехой. (Была у Калиты еще одна
дочь с тем же именем Мария, но она сейчас в наш счет не входит, поскольку
давным-давно уже из Москвы выехала в Ростов, выйдя за тамошнего князя Константина.
Эта единокровная Дмитриева тетка скончается в 1365 году во время язвенного
мора.)
А сколько у Дмитрия оказалось в малолетстве других
родственников, сколько еще будет их прибавляться с годами! И все их имена, все
их обличья, норовы, привычки ему надо было с самого начала легко и прочно
запоминать, со всеми несложными и сложными степенями родства. А как же иначе!
На то он и князь, на то и Мономахович, на то и Рюрикович, чтобы не плутать в ответвлениях
родословного своего древа. Острое чувство семьи, чувство породы своей, родовое
чутье было одним из первых его жизненных ощущений, азбукой предстоящей
житейской науки.
Но кто же четвертая — стоящая у нас под вопросом —
тетка Мария?
Вот тут придется извлечь на свет клубок, скатавшийся
со временем из разнопрядных, не всегда прочно увязанных нитей.
Нужно сначала ответить на вопрос более важный: а кто
была его мать?
Дело в том, что в древнерусских летописях далеко не
всегда соблюдалось правило сообщать, когда и на ком именно женился тот или иной
князь. Матери Дмитрия в этом смысле повезло, но лишь отчасти. Доподлинно известно,
что она была второй женой Ивана Ивановича Красного, среднего из сыновей Калиты,
и что брак их состоялся в 1345 году. Событие запомнилось современникам и попало
в летописи, потому что в то лето на Москве справлялись — уж не одновременно ли?
— сразу три княжеские свадьбы. «Князь великий Семен, — читаем в так называемой
Симеоновской летописи, — женился вдругие у князя Феодора у Святославичя, поял
княжну Еупраксию; такоже и братья его князь Иван, князь Андрей, и вси три
единого лета женишася».
Сообщив родовую справку о супруге великого князя,
летописец не счел нужным привести хоть какие-то подробности о женах его
братьев.
Кроме Симеоновской, наиболее древним источником по
истории московского дома в XIV веке считается Рогожская летопись. И в Рогожской
летописи интересующее нас сведение почти повторяется. Если не считать одного
краткого, но красноречивого дополнения: по имени здесь названа не только вторая
жена Семена, но и супруга младшего из братьев, Андрея; причем указано, что взял
ее Андрей у «князя Ивана у Федоровича» (правившего в Галиче Мерском). А про
супругу среднего брата — опять ни слова.
Что за повод был им тут всем смолчать?
Существует мнение, что имя матери Дмитрия не названо
потому, что она не княжеского рода. Происхождение Александры (имя ее появляется
в летописных статьях позднее, уже при жизни Дмитрия) так навсегда и осталось бы
неизвестным, если бы не один документ, скрепленный печатью ее сына и составленный
между 1362 и 1374 годами. На бумажном листе крупными полууставными буквами
выведено:
«Се яз князь великий Дмитрий Ивановичь пожаловал есмь
Евсевка Новоторжьца, что идет из Торжку в мою вотчину на Кострому...» И далее,
после перечня многочисленных льгот, которыми пожалован княжий человек Евсевка,
читаем: «...а приказал есмь его блюсти дяде своему Василью тысяцькому; а чрез
сию грамоту кто что на нем возьмет, быти ему в казни».
В XIV столетии слово «дядя» в русском языке
употреблялось лишь в одном-единственном значении: родственник, брат отца либо
матери. Значит, московский тысяцкий Василий приходился дядей Дмитрию по
материнской линии? Но почему об этом обстоятельстве нет ни одного упоминания в
летописях? Ведь градоначальник великокняжеской Москвы Василий Васильевич Вельяминов
— один из самых заметных современников Дмитрия Донского, представитель
знатнейшей боярской фамилии: дед его, Протасий, был тысяцким у Ивана Калиты, а
отец, Василий Протасьевич, — тысяцким же у Симеона Гордого.
Как же так? Уже на протяжении трех поколений семья
Вельяминовых находится в теснейших служилых отношениях с московским
великокняжеским домом, и вот, когда эти отношения закрепляются еще и связью
родства, летописцы вдруг почему-то дают зарок молчания. Не так-то легко
поверить в подобный оборот дела.
Тогда остается предположить, что, составляя грамоту
для новоторжца Евсевки, Дмитрий называет тысяцкого «дядей» в каком-то ином,
переносном смысле, близком к тому, как мы сейчас можем назвать на улице «дядей»
незнакомого нам человека. Но вероятность такого смысла допустить еще трудней.
Грамоты в XIV веке — жалованные, как эта, или договорные, духовные — писались
языком предельно точным, строгим, не допускающим кривотолков, двусмысленностей,
полушутливых обращений. Немаловажно и то, что «Грамота Евсевке» дошла до нас не
в списке (в котором могло быть допущено сознательное искажение или в который
могла вкрасться ошибка), а в подлиннике, она — один из считанных документов
подобного рода, сохранившихся от той эпохи, и не зря сберегалась в Оружейной
палате Кремля среди наиболее ценных государственных документов и реликвий
Древней Руси.
Кем все-таки приходится Василий Вельяминов
прославленному внуку Ивана Калиты? Вопрос решался бы сразу, знай мы отчество
матери Дмитрия. Но ни в одной из русских летописей отчество великой княгини
Александры не упомянуто (известно лишь, что ее второе, монашеское имя, принятое
вскоре после смерти мужа, было такое же, как и у теток Дмитрия, — Мария). Может
быть, Александра и тысяцкий Василий были не родными, а двоюродными братом и
сестрой?
Что ни думай, а летописные недомолвки и умолчания
достаточно загадочны. А не могло ли произойти так, что составители или
позднейшие правщики и переписчики московского свода по каким-то соображениям не
захотели, чтобы известие о родстве княгини Александры с Вельяминовыми
сохранилось для потомков?
«Вельяминовский клубок» будет разматываться
постепенно, исподволь, и сам Дмитрий Иванович примет в этом разматывании сперва
нечаянное, но потом и волевое, действенное участие, однако и при жизни его не
все размотается и прояснится, немалая доля останется на потом, так что лишь при
внуке Дмитрия, Василии Темном, все окончательно выйдет наружу из спутанных недр
замысловатого того клубка.
По нашему глубокому убеждению, тысяцкий Василий
Васильевич Вельяминов был родным дядей московского великого князя
Дмитрия, но в силу нескольких весьма серьезных обстоятельств при потомках
Дмитрия саднящая память о родстве была сознательно и полностью вытеснена из
летописных сводов.
Обстоятельства предстанут перед нами в свой черед, а
пока что причтем к трем уже известным теткам Дмитрия еще одну Марию, потому что
именно так звали жену московского тысяцкого Василия Вельяминова.
|