|
Княгиня Александра родила своего первенца 12 октября
1350 года.
Весною муж ее, князь Иван, вместе с обоими братьями
уехал в Орду, на поклон к хану Джанибеку. Хотя Джанибек (русские по привычке
слегка коверкали ханские имена, и этого звали то Чанибеком, то Санибеком, то
Жанибеком, а то даже и Жданибеком) по видимости покровительствовал сыновьям
Ивана Калиты и хотя путь в Орду был для них накатанным, — пятый раз уже возили
туда сундуки с «выходом» и коробья подарков, — однако и теперь жены провожали
братьев с глазами, полными слез.
Можно понять особое волнение Александры — она уже
знала о своей беременности. Успел князь Иван вернуться домой до рождения
мальчика или запоздал немного, в любом случае радость его была велика.
Решили назвать новорожденного Дмитрием (ровно через
две недели предстояло праздновать память великомученика Димитрия Солунского,
воина и покровителя воинов). Имя это было нередким в роду Мономаховичей. Вспомнилось,
наверное, что и славного предка московских князей — Всеволода Большое Гнездо —
во крещении нарекли Дмитрием.
Симеону Ивановичу, великому князю московскому «и всея
Руси», было сейчас всего тридцать три года. С меньшими братьями он по завету
родительскому жил в ладу и был им вместо отца, власти его они, кажется, не
завидовали. Если вдруг помрет нечаянной смертью, то московское княжество, а с
ним и великокняжеский ярлык — так ханом обещано — достанется среднему, Ивану.
Случится с этим что, московский стол займет Андрей. Тем самым будет неукоснительно
соблюдено старинное русское родовое право, по которому верховная власть всегда
переходит к старшему князю в роду, то есть к брату, а не к сыну умершего. Но
Семен и сам не собирался умирать. В том же 1350 году и у него родился сын,
названный Иваном. Может, хоть этот окажется здоровее предыдущих?
Есть основание предполагать: Гордым князь-Семена
прозвали и потому в том числе, что имел он на уме мысль особую: раз навсегда
поменять извечный порядок наследования власти. То есть вместо родового права
(по которому его держание перейдет в руки следующего брата) ввести право прямого
наследования (по которому власть от отца должна доставаться сыну). Почему бы не
сделать на Руси незыблемым законом этот способ передачи власти, такой простой и
естественный? А то ведь сколько в прежние века и но сей день ковалось и куется
крамол из-за несовершенств родового права! То и дело племянники — сыновья
умерших великих князей — восстают против своих дядей. И как ему, Семену, не
понять этих племянников, как не понять ему обиды (возможной обиды) своего
только что народившегося сына Ивана, если вдруг останется чадо его сиротой,
безо всяких надежд на московский стол?
...Дмитрию пошел третий год, когда на Москве
обнаружилось моровое поветрие. Прихотлив и длинен оказался путь, которым
страшная болезнь проникла в Междуречье. Очаг поветрия вспыхнул несколько лет
назад на самом краю земли, в Китае. Постепенно с караванами торговцев зараза
расползалась по азиатским городам, занесло ее в Месопотамию, затем в Синюю и
Золотую Орду. Ожидали было в страхе, что с волжского Низа перекинется язва на
булгар и мордву, а от них и на Русь. Но тогда беда миновала: поветрие избрало
другую дорогу — через половецкие степи в Тану, оттуда в крымские города и в
кораблях генуэзских и венецианских купцов вместе с живым товаром достигло
италийских берегов. Вскоре все Средиземноморье оказалось жертвой торговой
алчности.
В 1352 году болезнь достигла напоследок и русских
пределов. Но не с юга она пришла сюда, а с севера, кружным путем.
«От Пекина до берегов Ефрата и Ладоги, — красноречиво
пишет об этих событиях Н. М. Карамзин, — недра земные наполнились миллионами
трупов, и Государства опустели».
Сначала мор обнаружился во Пскове, который первым
стоял на пути немецких купцов. Человек вдруг начинал харкать кровью, а через
три дня его уже укладывали в гроб. Вскоре некому стало и колоды дубовые
выдалбливать. Возле церквей рыли общие ямы — скудельницы и укладывали в них по
двадцать, тридцать, а в иные дни и по пятьдесят человек. Многие из знатных
псковичей завещали свои имения храмам и монастырям, чтобы поминали их тут
постоянно. Многие бродили по улицам, раздавая деньги и ценные вещи нищим, но те
боялись брать, отбегали. Вот когда, кажется, с особой явностью означилось, что
богатство — зло и что спастись богатому, по Христовой притче, трудней, чем
верблюду пролезть в игольное ушко. Приехавший из Новгорода по просьбе псковичей
престарелый архиепископ Василий Калека от свету до ночи отпевал умерших. Его
бесстрашие понемногу ободряло людей, но мало кто и верил уже, что спасется.
Василий отбыл, вскоре стало известно, что в дороге он разболелся и помер, не
доезжая Новгорода.
Увы, увы печальной людской участи! — причитали в селах
и градах. — Яко цветы сельные, прибирает нас свистящая коса. На что матери
рождают нас в муках? Век за веком минует, и нет предела человеческой пагубе.
Боже правый, почто отвратил лице твое от стада твоего? Доколе пить нам чашу
горечи смертной? Доколе род христианский будет посмешищем вселенной? Или уж до
конца присудил ты изгибнуть земле русской?..
Из Пскова поветрие переметнулось на Новгород. Весь до
последнего человека вымер Белозерск. Болезнь проникла в Смоленск, оттуда речным
путем — в Чернигов, Киев. Участь Белозерска постигла город Глухов. И вот
теперь, окольцевав Междуречье, смерть напоследок вползла и сюда. Уже в Суздале
люди кровью плюют. В дни великого поста Семену Ивановичу доложили, что и по
Москве ходит невидимый ворог.
Голосили в подслеповатых посадских избах, угрюмо
загудела колокольная медь наверху, в городских стенах. Началом марта помер
митрополит Феогност, родом грек.
Но еще митрополита не схоронили, как смерть без стука
вошла во двор великого князя. Скоротечно умерли Семеновы младенцы, надежда его
несбывшаяся — двухлетний Иван и только что народившийся Семен. Беда эта надломила
невезучего родителя: тридцатишестилетний, он в считанные дни одряхлел душой и
телом. И тут болезнь легко уязвила его, едва-едва успел в окружении духовника,
братьев и старших своих бояр сказать, что кому завещает. Все волости с селами
оставляет он княгине своей и своему... как тут скажешь?.. если она уже понесла
снова и если у нее родится сын, то вот ему, ей и ему он все свое
завещает... Бедный Семен Иванович! Эту его волю предсмертную записали, не
посмели не записать, хотя каждый из присутствующих чувствовал, что тут уже ум
княжий помрачается — на этом вот наивном, прегордом и трогательном одновременно
чаянии возможного наследника...
И еще он сказал напоследок, обращаясь к братьям, будто
что-то озарило его изнутри, выжгло там все сумеречное и бредовое. Братья,
сказал он, отец приказал нам жить заодин, так и я вам приказываю заодин жити. А
лихих людей не слушайте, которые начнут вас натравливать друг на друга, но
слушайте отца вашего владыку Алексея, а также старых бояр, что хотели отцу
нашему двора и нам хотят. А записывается вам слово сие для того чтобы не
престала память родителей наших и свеча бы не угасла.
И так была для них волнующа эта его притча о свече —
не о чем-то громадном, а о тоненькой зыбкой свече, которую ничего не стоит
задуть, измять в руке, растоптать сапогом, но которая так пронзительно и сладко
прикоснулась сейчас острым язычком к их душам! Много ли значит робкий ее свет
перед беспредельностью внешнего мрака, но от свечи зажигают свечу, а от той еще
одну, и еще, и сколько раз они видели это, да смотрели, значит, бездумно, а
брат их умирающий в простом и привычном прозрел то, что нужно им с растроганной
благодарностью принять как завет: чтобы свеча наша не угасла.
Отнесли брата в собор Архангела Михаила, туда, где и
отец их лежит, опустили у южной стены в гробницу, вытесанную из белого камня.
В самом начале лета болезнь поразила и князь-Андрея. И
его вскоре отпели в том же соборе. Боялись за Андрееву вдову, потому что
княгиня Мария была на сносях. Но она, несмотря на горе свое, доносила тяжелый
уже плод до положенного срока и на сороковины по покойному мужу родила
мальчика, второго в их семье. Назвали его Владимиром. Этому мальчику суждено
будет стать преданным товарищем и сподвижником своего двоюродного брата Дмитрия
и заслужить вместо с ним славу Донского героя.
|