Следующее требование великого князя московского еще
больней связывало Михаила по рукам и ногам. «А пойдут на нас литва или на
смоленского на князя на великого, — настаивал Дмитрий, — или на кого на нашу
братью на князей, нам ся их боронити, а тобе с нами всим с одиного. Или пойдут
на тобе, и нам тако же по тобе помагати и боронитися всем с одиного».
С чего бы пойти Ольгерду на Тверь? А вот на смоленских
да на брянских князей, которые теперь у тверских стен стоят, литовец наверняка
пойдет. И, значит, Михаил обязан выступить тогда против своего зятя, столько
раз ему помогавшего? Не сладко. Но пришлось сейчас и с этим условием
согласиться.
«А с Новым ти городом и с Торжком жити в старине и в
миру», — следовало предложение за предложением, и каждое почти начиналось с
этого московского твердого акающего «а»...
«А бояром и слугам волным воля». Дмитрий потребовал
только, чтобы правило боярской воли не распространялось на Ивана Вельяминова,
потому что он не перешел открыто со службы на службу, а исподтишка изменил
своему хозяину, да и Михаилу, как совершенно очевидно, принес одни лишь
несчастья. Все земли беглеца Вельяминова изымаются в пользу великого князя.
Случится какой спор о земле или о людях, московские и
тверские бояре пусть съедутся на рубеже для судебной расправы. Если же сами не
сговорятся, то пусть призовут третейским судьей великого князя рязанского Олега
Ивановича.
Известно, что Олег не участвовал в походе русских
князей на Тверь. Но назначение третейским судьей в возможных спорах между
Дмитрием и Михаилом не могло, конечно, состояться без его собственного
согласия. Из этого можно заключить, что ко времени похода 1375 года в
отношениях между Москвой и Рязанью наметились благотворные перемены. Называя
своего южного соседа в качестве судьи-посредника, Дмитрий тем самым умно и
необидно выводил его из рязанского закута, привлекал к общерусскому делу.
Веские, беспрекословные, будто в металл отлитые
требования докончальной грамоты отражали твердую уверенность, обретенную
Дмитрием к исходу лета 1375 года. Сейчас, пожалуй, было переломное время всей
его жизни. Голос молодого князя окреп, приобрел мужественное звучание. Этот
голос стал слышен на всю Русь. Отныне к нему вынуждены будут прислушиваться и
за ее пределами.
Как и следовало ожидать, наказание Твери разгневало и
Мамая и Ольгерда. Но тот и другой могли сейчас себе позволить лишь небольшие
карательные набеги на окраины великого владимирского княжения. Ордынская рать
повоевала села возле Нижнего Новгорода. Литовцы подступили к Смоленску, но тоже
отличились лишь грабежом крестьянских дворов и малых городков. Якобы мстили за
обиду, нанесенную тверичу: «Почто ходили ратью на князя Михаила тверского?»
Видимо, ополченцы к этому времени еще не вернулись в свои города и села, и
сопротивления карателям оказано не было.
Иван Вельяминов безвылазно сидел в Орде — а куда ему
выходило податься? Он громко именовал себя тысяцким Владимира клязьминского —
великокняжеской столицы (этот чин был обещан ему Михаилом, когда в Твери сговаривались).
Но велик чином, а в треухе овчинном. Михаилу теперь не до Владимира
первопрестольного, рад небось, что и в Твери-то оставлен. И на Москве беглого
боярина никто не вспомянет, даже родня отвернулась от него.
Все озлобляло изменника. И то, что братья его и дядья
служат честно Дмитрию (выслуживаются!). И то, что великий в мечтах Михаил
присмирел (тряпка!). И то, что Мамай столько понаставил сетей неугодным ему
чингисхановичам, что и сам уже по забывчивости стал попадать то в одну, то в
другую (тоже тряпка — от халата Узбек-хана!). Но только за эту-то восточную
тряпку и мог теперь цепляться Вельяминов.
Он ждал год, другой, третий. Развязка наступила лишь в
1378 году. В день победы войск Дмитрия Ивановича над ордынцами у реки Вожи
(рассказ об этом сражении впереди) московские ратники поймали на поле боя
какого-то бородача в облачении священника. Стали выяснять, почему он оказался в
обозе мурзы Бегича. Обнаружили у попа мешок с сушеными корнями и травами, непохожими
на корни и травы, какими пользуют больных русские ведуны и знахари. Поп
оказался слабодушен и скоро признал под пыткой, что послан Иваном Вельяминовым,
а тот сидит в Орде, и там у них великие нестроения.
А вскоре объявился на Руси и сам Вельяминов. Схватили
его в Серпухове и срочно доставили в Москву. В «Истории Российской» Татищев
сообщает подробности поимки предателя, в летописях не сохранившиеся.
Вельяминова удалось схватить благодаря какой-то хитрости, придуманной князем
Владимиром Андреевичем, который прознал, что изменник распространяет о нем в
Орде клеветнические слухи. Видимо, несостоявшийся тысяцкий не брезговал никакими
средствами, науськивая Мамая на московского великого князя и на его двоюродного
брата. Заодно клеветою можно было бы подточить завидно прочные отношения дружбы
и согласия, отличавшие до сих пор двух внуков Ивана Калиты. Или надеялся
Вельяминов, черня Владимира, выслужиться перед Дмитрием, вымолить у него
прощение?
Когда-то, по преданию, на месте Москвы стоял двор
боярина Кучки. Кучковичи, его сыновья, запятнали свой род участием в злодейском
убийстве князя Андрея Боголюбского. Напоминанием о тех событиях осталось на
Москве урочище — Кучково поле. Оно находилось за великим посадом, на
водоразделе Москвы-реки и Неглинной, обочь старой Владимирской дороги. Здесь,
на Кучковом поле, великий князь московский и владимирский Дмитрий Иванович повелел
казнить боярина Ивана Васильевича Вельяминова, своего двоюродного брата,
изменника, подстрекателя и клеветника.
Объявление о предстоящей казни взволновало всю Москву.
Многие не ожидали столь беспощадного приговора. Кажется, это была первая
гражданская казнь на Москве за всю ее историю. По крайней мере, в летописях ни
о чем подобном не поминалось ни разу. Но и измены, подобной вельяминовской, Москва
еще не знавала на своем веку!
Н. М. Карамзин, живописуя событие на Кучковом поле,
пишет, что московский народ «с горестью смотрел на казнь несчастного сего сына,
прекрасного лицем, благородного видом». Мы не знаем ничего о том, каков был
собою Иван Вельяминов. Похоже, что, изображая его внешность, историк дал в себе
волю писателю. Впрочем, тут, возможно, заключена и особая прозорливость, знание
тайн людского естества: изменники почему-то нередко обладают именно прекрасной
наружностью. Не потому ли им и удается подчас очень многое, что они соблазняют
людей своим «благородным видом»?
Казнь Вельяминова явилась соблазном для многих. И как
следствие этого она оказалась исключительным испытанием для Дмитрия. Но он не
имел права думать только о сегодняшнем дне — о плаче и стенаниях на боярском
дворе Вельяминовых. Он обязан был помнить день вчерашний: плач, вопли и гибель
сотен русских людей — страшные последствия единичного предательства. Он обязан
был думать и о дне завтрашнем — о соблазнительности «прекрасного» облика
измены, не пресеченной со всей строгостью.
Видимо, об этом же и так же думал летописец,
сохранивший для потомков не только день, но и час наказания.
«Месяца августа в 30 день во вторник до обеда в 4 часа
дни казнен бысть мечем тысецкий оный Иван Васильевич на Кучкове поле у града
Москвы повелением великого князя Дмитреа Ивановича».
|