Но был ли способен самонадеянный и заносчивый Борис
воспринять глаголы такого посла? Эко диво: заявился бродячий монашек, да
мало ли сейчас всяких бродяг-оборванцев шатается из княжества в княжество? А то
подговорит какой смышлец двоих-троих себе подобных, и сбегут в лес — прятаться
от податей, — а ты его изволь игуменом величать! Не могла, знать, Москва снарядить
кого повидней? Или совсем там нынче обедняли, что лапотника шлют, лыком
подпоясанного?..
Вполне возможно, Борис и для беседы-то не принял
черноризца. Тот, слышно, надеется упросить его, чтоб шел на Москву — для
полюбовного разбора случившейся в дому Константиновичей свады. Пусть сам
убирается, откуда заявился! Да поживей, пока не навесили ему на руки, на ноги
темничных вериг, эти-то потяжеле будут, чем монастырские...
Как-то утром подивила Бориса оцепенелая тишина,
нависшая над городом. Почему в соборе и в иных храмах не звонят к обедне? А
потому не звонят, доносят ему, что посол московский велел все церкви в городе
затворить и не возобновлять обычной службы до особого на то распоряжения митрополита
Алексея и великого князя Дмитрия Ивановича... Да как это он посмел в чужом
княжестве хозяйничать! Когда и где слыхано на Руси, чтобы все единой церкви в
городе затворялись своей же властью? Такого и татарове не деют!.. Да так,
говорят, и посмел, что попы наши послушались и храмов теперь не отворят, хоть
пытай их князь каленым железом.
В глазах Бориса сверкала ярость, но в груди холодным,
замораживающим комом — растерянность.
А тут еще некстати от верных людей передают:
Дмитрий-Фома собрал по своему суздальскому уделу великую рать, а московский
Дмитрий снарядил ему в помощь великокняжеский полк; идут войска на Нижний. В
голове не укладывалось: два вчерашних ворога, два Дмитрия соединились, и брат
ведет на него московскую и суздальскую рати!
С малым числом спутников Борис поскакал навстречу,
выслав вперед людей с упреждением: меньшой-де хочет покаяться и замириться. А
что еще ему оставалось? Ехал сейчас и видел: ну, какое войско смог бы он, если
даже и захотел, собрать в этих лесах и болотах, почти необитаемых? Шутка ли, до
самого Бережца-села, стоящего на левой стороне Оки, немного выше усть-Клязьмы,
не встретили почти ни единой живой души!
Здесь, в Бережце, Борис и ждал со своими боярами.
Насколько искренне повинился Борис, время покажет, но теперь-то все выходило
по-доброму: младший отказался от своих посягательств на Нижний Новгород, бес
его на этом попутал да ханская лесть. А старший — он мог бы вести себя иначе, в
полном был праве и вообще лишить Бориса собственного удела, — оставил ему все
же Городец с волостьми. Княжество богатое, город древний, обширный, валы стоят
как горы...
Всегда-то бы так полюбовно кончались на Руси княжьи и
всякие иные распри — с совестливой оглядкой на людей, на предание
предков-миролюбцев, на судьбу страстотерпцев Бориса и Глеба. Но довольно,
довольно бы и самих распрей.
Во встрече на Бережце отчетливо просматривалась
современниками умная, доводящая начатое до конца мысль Москвы, олицетворяемая
сейчас действиями ее посланца.
Известие об исходе ссоры в дому Константиновичей, а
главное, о благополучной развязке московско-нижегородского противостояния,
длившегося открыто без малого пять лет, облетело русские пределы. Несмотря на
губительные моры, на ордынские и внутренние подстрекательства, были все-таки, с
каждым годом умножались поводы для радования и надежд...
Историки справедливо отмечают: самые подробные и
обстоятельные свидетельства о временах «великой замятни» в Орде сохранились не
в письменности завоевателей (от нее почти ничего не уцелело), не в хрониках и
путевых заметках арабских и персидских авторов, а в русских летописях. Это и
понятно: кому, как не нашим летописцам, приходилось в те тревожные годы с
особым пристрастным вниманием следить за всеми переменами на ордынском тропе?
Распадение Улуса Джучи на Заволжскую и Мамаеву орды
способствовало появлению целой сетки трещин, в разных направлениях пересекших
имперский монолит. Военные и торговые скрепы фантастического государства завоевателей
и заимодавцев явно не выдерживали. В 1361 году один из саранских царевичей
сбежал вверх по Волге в Булгары, захватив попутно все ордынские приречные
города, — с целью создать неподвластное Орде Булгарское царство. В том же году
перестали чеканить монету с именами золотоордынских ханов в далеком Хорезме.
Это означало, что хорезмийская область также отделяется от джучидов. Вот-вот
готова была отколоться от Сарая приволжская область, расположенная южней
ордынской столицы.
В 1363 году великий князь литовский Ольгерд ходил с
войском к реке Буг и там, у ее притока, в урочище, именуемом Синими Водами, а
позже и в устье Днепра разгромил «три орды монгольские» — объединенное войско
заднепровских кочевников, находившихся в относительном подчинении у Мамая. Ольгерд
даже в Крым тогда проник, во «святая святых» Мамаевой орды. А через год в том
же Крыму генуэзцы напали на Судак и захватили его, доставив очередные хлопоты
Авдуле и его темнику.
Закончился полной неудачей набег на Рязанское
княжество ордынского военачальника Тагая. Он напал было на Рязань и даже
пожег ее, но при отходе настигла Тагая рать рязанского князя Олега; вместе с
ним в погоне участвовали князья Владимир Пронский и Тит Козельский. Возле
Шишовского леса русские дружины вонзились в порядки ордынцев. Бой был лютый,
погибло много с той и с другой стороны, первыми не выдержали воины Тагая и
обратились вспять, покидав обозы с награбленным добром. Победа была у рязанцев,
полная и — первая современ полусказочного уже Евпатия Коловрата!
Конечно, времена зыбкие, десять раз на дню все еще
может перемениться, но все-таки передышка от Орды, хоть и нечаянная, выходила
явно. И недаром именно в те годы летописцы все чаще стали говорить о делах
строительства, созидания.
В Новгороде Великом в те годы на серебро, скопленное в
Софийском соборе, мастера нарастили каменные стены детинца и отрыли вкруг крепости
ров. И в пригороде новгородском, в Корелах, на ладожском берегу «посадник Яков
поставил костер камен», то есть стрельницу новую — боевую башню.
И псковичи старались не отставать: сговорились с
каменщиками о новом Троицком соборе в Крому.
И в Новгороде тогда же поставили каменную Троицу — на
Редятиной улице, где обитала Югорщина — купцы, промысловые и ратные люди, что осваивали
дальнюю Югру. Накануне вернулся оттуда из удачливого похода вожак ватаги
ушкуйников Алексей Обакунович, воин отчаянно-бесстрашный, непоседливый, с
былинным замахом жизни. От югорских тундр даже за Урал забрели его ребята,
поднялись вверх по Оби, воевали с разными сибирскими народцами, привезли мехов
и «серебра закамского» — всяких блюд и тарелей с изображениями зверья и
травными узорами.
На обратном пути не сдержал (или не хотел сдержать)
Алексей Обакунович своих ретивцев, войско разделилось, полторы сотни ушкуев
спустились по Волге до Нижнего Новгорода и там снова потрепали восточных купцов
— хватит-де им совать нос в русские края!
Это очередное новгородское буйство пришлось разбирать
уже Дмитрию Московскому и его думе. Он не был намерен поощрять самочинство,
которое наверняка повлечет за собой новые погромы в русских невольничьих
посадах ордынских городов. Никакое действие против чужеземцев затеваться без
его воли на Руси не будет. Добычу новгородцы вернут в великокняжескую казну, он
сам ею распорядится; на случай же, если заупрямятся, на Двине пойман и
доставлен в Москву заложником знатный новгородский боярин с сыном. А то нескладно:
ушкуйникам хмель, а всей Руси похмелье.
Великокняжеской казной — с тех пор, как разгорелась
«великая замятия», — распоряжались на Москве совсем необычно. Даже страшновато
было об этом и вслух-то говорить: уж который год дань в Орду не возили совсем,
то есть ни единого рубля. Это как бы само нечаянно забылось. Да и к кому
возить-то? К темнику Мамаю либо к городу Сараю? «Царев выход» по-прежнему собирался,
но оседал он в Москве. Тут получалась, конечно, и хитрость по отношению к
своим, так как многие еще и не ведали, что дань не платится. Но хитрость
оправданная, наперед оправдываемая.
Несколько лет безотцовщины не прошли для Дмитрия
даром. Он видел — по действиям своего совета, по последствиям этих действий, —
какие ощутимые плоды приносит решительность, согласуемая с трезвой
умеренностью, наконец, с милосердием к тем, кто от души повинился. Великому
князю нельзя в своих действиях опираться только на закон, на правила,
неукоснительно переходящие из рода в род. Одной рукой надо держать Право,
другой же — Правду. Милосердную, потесняющую, когда надо, и закон.
У Дмитрия-Фомы, знали в Москве, подрастает дочь
Евдокия. Да и великий князь московский и «всея Руси» близок был к возрасту,
когда пора подумать о суженой, о продолжении рода. Того самого рода, который и
в одной и в другой семье изводили от славного Большого Гнезда.
|