|
Глава
одиннадцатая ЗА ДРУГИ СВОЯ
I
Вроде бы тихо начиналось и следующее лето, от года
нашествия 153-е. Но в первых числах июня потряслась земля кремлевского холма в
Коломне: рухнула верхняя часть каменной соборной церкви, уже почти достроенной.
Нечасто падали каменные храмы — в летописях случаи
наперечет. По силе впечатления такое подобно было трусу земному либо полной
убыли солнца средь бела дня, если не страшнее того. Собор строился по личной
воле Дмитрия Ивановича и был весьма велик, больше любого из храмов Московского
Кремля; за образец зодчие взяли главную святыню Междуречья — владимирский
Успенский собор.
Как только Дмитрию стали известны подлинные размеры
обвала, он дополнительно отрядил людей для скорейшей его разборки и
возобновления строительства.
Зазвучали снова молотки да тесала в Коломне —
эхом отдался им в Серпухове звяк плотницких секир.
Там тоже стройка велась немалая и уже заканчивалась:
Владимир Андреевич в кромнике своем над Нарой воздвиг дубовый Троицкий собор. В
дружной и общей работе легко забывалась, будто выходила с потом наружу, всякая
смута дурных предчувствий.
Хлеба выкинули зеленый колос, пересохли соловьиные
вражки, и кукушка — лесная гадалка онемела. Лето почти уже прополовинилось,
когда наконец исподволь стала приоткрываться причина затянувшегося ордынского
молчания.
Мамай потому не прислал новых карателей ни прошлым
летом, ни нынешним, что он собирался сам, и именно оттого собирался так
долго и скрытно.
Русские летописцы, рассказавшие потом о приготовлении
Мамая, кажется, неплохо поняли внутреннее состояние выдающегося временщика,
испытываемые им треволнения. Вот уже более четверти века он властвовал в Улусе
Джучи почти так, как хотел: сменял неугодных ханов, назначал и смещал военачальников,
дружил с самыми богатыми торговцами Евразии и сам был готов помериться
богатством с любым из них. Правда, при нем Улус Джучи раскололся надвое, но та
часть, которой правил Мамай, была гораздо богаче, многолюдней, носила его имя и
неизменно расширялась. Так, совсем недавно он подчинил себе весь Северный
Кавказ и после этого овладел еще и Астороканьским улусом, где до того правил
непослушный ему Хаджи-Черкес. А в тот самый год, когда Арапша разбил русских у
Пьяны, другие полководцы Мамая отняли наконец у венецианцев город Тану, стоящий
на устье Дона, и над его крышами вместо венецианских флагов со львом, скинутых
наземь, гордо взметнулись ордынские знамена с полумесяцем.
И вот его, такого могущественного, Дмитрий Московский
уже который год ставит ни по что. Мамая не радовало по-настоящему ни Пьянское
побоище, ни сожжение кремля и посадов в Нижнем, ни легкость, с которой
доставалась в последние годы добыча в Рязанском княжестве. Ока-река сделалась
какой-то заколдованной чертой, которую не удалось переступить ни Арапше, ни
опозорившему род свой Бегичу. Все это, наконец, не на шутку тревожило Мамая. Он
тоже, между прочим, подумывал о бессмертной славе своего имени и вовсе не
желал, чтобы о нем вспоминали как о властителе, при котором Русь, порвав ордынскую
узду, вышла из повиновения. Он обязан вернуть Орде славу Батыева века!
Летопись подтверждает, что, когда Мамаю пришло на ум
сравнение с внуком Чингиза и он «хотяаше вторый царь Батый быти и всю Русскую
землю пленити», то дело вовсе не ограничилось пожеланием, высокопарным мечтательством.
Нет, Мамай решил внимательно и подробно изучить ордынское предание, он
«нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и
всеми князи владел, якоже хотел». Это испытывание «старых историй»,
исследование военного и политического опыта Батыя неминуемо должно было
настроить прилежного ученика на следующую мысль: для нового пленения Руси нужен
поход поистине великий, тут не обойтись какими-то тычками и щипками с
помощью изгонов, стремительно-вороватых набегов. Тут даже с воинством наподобие
рати Бегича делать нечего. Тут нужна поистине тьма тем людей: не только
конников, но и пеших, не только тех, что имеются под рукой, но и наемников (у
Батыя их были многие тысячи); воинов должно быть столько, чтобы, войдя в
Междуречье, можно было одновременно кинуть их в разных направлениях — на одно,
на другое, третье княжества.
Но где Мамаю было набрать столько воинов? У Батыя не
водилось таких врагов, как у него. Батыя не подпирали с востока, карауля каждый
его неверный шаг. А у Мамая за Волгой Синяя Орда, а в ней ныне Тохтамыш —
выкормыш и правая рука Тимура, Железного Хромца. Про жестокость Тимура говорят
вещи неслыханные, сам бессмертный Чингисхан не позволял себе подобных расправ
над пленными и мирным населением покоренных земель. Пока Тохтамыш по указке
Тимура безуспешно воевал с ханами Синей Орды, сидевшими в Сарае-Берке, Мамай
поглядывал на него как на союзника. Но сегодня Тохтамыш наконец-то сам уселся в
Сарае и стал хозяином Синей Орды и, значит, врагом Мамая. Судя по тому, как
долго и вяло бился он за ханское место в Сарае, Тохтамыш — вояка некрепкий. По
крайней мере, сразу он не сунется за Волгу, в Подонье, и у Мамая вполне есть
время подумать сейчас о Дмитрии.
Да и деньги есть. Денег у него больше, чем воинов, и
потому советники уговаривают его не скупиться на дорогие дары, лишь бы нанять
побольше ратников в окрестных языках — у тех же фрягов, сидящих в Крыму, у тех
же ясов, армен и черкесов.
Как ни могуч был Батый, но и он не в один год
справился с князьями русскими. Нынче Мамаю тем более нет нужды загребать
чересчур широко. Русь, самое ее ядро, сжалась в маленьком междуречье Волги и
Оки. В Киеве сидят литовцы, и они вовсе не помощники Дмитрию. Более того, с
Литвою он, Мамай, вполне против Дмитрия может договориться. Особенно с молодым
и пылким Ягайлом, который еще ничем, кроме придворной резни, не отличился, а
как бы пристало ему отличиться на поле боя против Москвы.
О том, что Мамай уже ведет переговоры с Ягайлом, в
великокняжеском совете кое-какое представление имели и не очень-то этому
удивлялись. Гораздо хуже было другое: ходили упорные слухи, что Ягайла
науськивает против Москвы не только Мамай, но и... Олег Иванович, соседушка
дорогой. И что якобы оба они — Мамай и Олег — также друг с другом сообщаются
устно и письменно. Слух слуху, конечно, рознь. Слух не зрит, чье ухо дыряво,
чья губа гугнява. Всякой молве верить — лучше не жить... А все же и копоть — не
дураками подмочено — без огня не заводится.
Меньше всего хотелось сейчас Дмитрию Ивановичу плохо
думать о своем заокском соседе. Тем более что они не находились в розмирье. Но
все же опыт их отношений в прежние годы — опыт, к сожалению, самый разнообразный
— подсказывал: на всякий случай где-то на краешке сознания придется и этот слух
держать до поры, когда толком он проверится. Как знать, может, кто-то нарочно
запустил грязную молву в надежде, что мигом воспламенится московский князь,
порвет во гневе договоры с Олегом и тут же ввяжется с ним в драку.
То-то славный выйдет подарок Мамаю и, как никогда,
вовремя!
Нет, московскому князю сейчас надо было поглядывать
дальше — туда, где кончались южные рязанские окраины. Следить денно и нощно:
что там на ветру шевелится — трава ковыль? метелки камышей? или бунчуки
ордынских стягов, цветные перья-еловцы на вражьих шлемах?
Во второй половине июля Дмитрий Иванович знал уже
совершенно точно: из степей Мамаевой Орды снялась и медленно продвигается к
верховьям Дона несметная ратная сила, сопровождаемая скрипом тысяч телег,
ржанием табунов, блеянием овечьих отар. Продвигается, стравливая и вытаптывая
дикие приречные луга. Самым верхним местом, где обнаружили чужое войско, было
устье реки Воронеж.
Впервые ордынцев вел на Русь Мамай.
|