Окрестности Москвы превратились в пестрое воинское
становище. Но сборы сборами, а надо было и самому Дмитрию Ивановичу с духом как
следует собраться. Уже и Успенье отпраздновали в Москве, а хотели ведь к 15
августа у Коломны стоять. Подходили и подходили ратники, но возбуждение от
встреч, чисто телесная, пьянящая радость от ощущения громадности людского соприсутствия
вдруг исчезали в душе, вытесняемые новым приступом тревоги и слабости. Многие
ли из этих людей возвратятся к своим семьям? Может быть, каким-то чудом еще
удастся предотвратить неминуемое? Может, Мамай, проведав о величине собираемой
на него рати, все же не рискнет идти на Русь?.. Но он-то, Дмитрий, знал, что
решительный разговор с Ордой неизбежен и все сроки вышли. Он и сам, кажется,
делал и делает все, чтобы открыто повести такой разговор. И вот теперь, когда
час приблизился, ему ли искать каких-то отсрочек? Уже после Вожи стало ясно,
что началось. И что одним лишь сторожевым стоянием на Оке не обойтись.
Но все-таки имеет ли он право кинуть в пропасть войны стольких людей сразу?.. С
кем посоветоваться? К чьей руке прижать разгоряченный лоб?.. Он стоял на
коленях у гробницы митрополита Алексея, и все чувствилища его души были
напряжены в ожидании облегчающего слова...
На второй день по Успенью с малым числом воинов он
выехал из Кремля. Владимирская дорога, по которой скакали, была, как никогда,
разбита, исхлестана колеями, изкавожена. Навстречу им то и дело попадались
кучки ратников, пеших, конных, и те, кто знал его в лицо, удивлялись: по его
ведь приказу торопятся к Москве, а сам-то господин куда?..
Миновали Яузское Мыгище, Клязьму и лежащее близ Учи
волостное село боярина Григория Пушки. Сколько раз ездил Дмитрий
старой этой дорогой, знал всяк ее поворот, каждую старуху ветлу за обочиной;
новым было лишь сильнейшее волнение, испытываемое им во все последние дни.
Из-за этого его волнения едва не скомкалась и встреча,
ради которой он скакал. На следующее утро он со своими спутниками отстоял
обедню в деревянной церкви Троицкого монастыря, и тут как раз подоспел на
Маковец скоровестник и доложил о новом продвижении Мамая вверх по Дону.
Далее летопись повествует: великий князь стал было
прощаться с Сергием, но тот умолил его не торопиться, а потрапезовать вместе с
братией.
В простоте, обыденности и одновременно странности этой
просьбы был весь Сергий: как будто не желая вникать в обстоятельства великого
князя, он просил его помедлить в самое неподходящее для этого время.
Но за трапезой как бы невзначай он сказал Дмитрию
слова, смысл которых превосходил все, что надеялся и предполагал услышать здесь
сегодня московский князь.
— При сей победе тебе еще не носить венца
мученического, — тихо сказал игумен, — но многим без числа готовятся венцы с
вечной памятью.
Сергий говорил о победе как о чем-то, видном ему с
такою же отчетливостью, с какою он видел сейчас перед собой великого князя. О
победе говорил монах, не умеющий ударить кого-либо рукой, не то что мечом; не
знающий или почти не знающий всей исключительности воинских обстоятельств
нынешнего лета; о бесчисленности жертв предупреждал лесной скрытник, который не
мог себе даже представить, сколько народу уже собрано и ждет приказа выступать.
Но тем большая убедительность заключалась для Дмитрия в том, что он только что
услышал.
Потом, как бы раздумывая вслух, Сергий произнес:
— Попробуй еще почтить Мамая дарами и честью и, может
быть, господь, видя твое смирение, низложит его неукротимую ярость и гордость?
— Отче, все это я делал уже, — ответил Дмитрий, — но
он с еще большей гордостью возносится.
Игумен помолчал и, нахмурясь, проговорил твердо:
— Если так, то ждет его конечное погубление.
И еще раз в душе усовестился Дмитрий: как мог он
уехать отсюда, не услышав этих вот слов? Сергий разрешает ему брать меч в руку
и тем самым разрешает его от тяжких уз ответственности за предстоящие
жертвы.
Но только ли это сейчас для Дмитрия важно?
Разрешается, казалось бы, неразрешимое: должно дерзать, должно смело вершить
предначертанное. Тяжкие путы неуверенности, десятилетиями оплетавшие русский
дух, ныне на глазах спадают. И кого слышит сейчас Дмитрий — Сергия ли, голос ли
самой земли Русской, или слитный глас тысяч и тысяч своих единоплеменников — живущих
и погибших, бывших и будущих?..
Славный, страшный, волнующий час!..
Еще за трапезой Дмитрий обратил внимание на двух
иноков могучего телосложения; он вспомнил этих великанов: несколько лет назад
они были известны в миру как бесстрашные витязи и, кажется, происходили из
брянских бояр.
Растроганный всем, что он услышал сейчас, и заранее
чувствуя, что ему не будет отказано, Дмитрий вдруг попросил старца:
— Отче, дай мне с собою двух иноков от твоего
чернеческого полка, двух братьев — Пересвета и Ослябю.
Когда монахов призвали и они услышали о просьбе
великого князя, оба с достоинством поклонились своему игумену и Дмитрию. Были
внесены две схимы, сшитые из темно-синей крашенины. Налагая на братьев
островерхие одеяния с вышитыми на них грубой белой нитью голгофами, игумен
сказал им:
— Время купли вашей настало.
И всем присутствующим был ясен величественный смысл этих
простых слов. Ведь не о том, что продается и покупается среди людей на
торжищах, вел речь игумен. Он говорил о «выкупе» из мертвых, потому что гибель
воина за землю свою делает его бессмертным в памяти народа. Ценою этой гибели выкуплена
будет свобода Руси. Старец видел это наперед и имел в виду не только двух
стоящих перед ним иноков-ратоборцев.
Так, при самом малом числе участников и свидетелей,
произошло событие, о котором из века в век будут потомки передавать устные и
письменные предания, которому будут посвящены песнопения и полотна художников,
благодарная память старых и восторженное вдохновение молодых.
...На следующий день, 19 августа, Дмитрий и его
спутники возвратились в Москву, и великий князь велел объявить по войскам:
завтра утром всем быть готовыми к выступлению в Коломну.
Не в правилах воинов надолго растягивать проводы;
всякая задержка — лишние слезы жен, матерей и деток, а слеза, дай ей волю, и
кольчугу разъест. День проводов лучше начать затемно, до света, — тогда и уход
ранний, и разгон больший, и остающимся легче растворить свою печаль в привычных
заботах длинного трудового дня.
Но на сей раз просто невозможно было выйти рано.
20 августа служились молебны в Кремле. Ратников
скопилось на Боровицком холме столько, что, когда полки выходили, понадобилось
распахнуть ворота по всей напольной стене — в Никольской, Фроловской и
Тимофеевской стрельницах. И возле каждых ворот стояли священники и дьяконы, «да
всяк воин благословится и священною водою окропится».
|