Как и в первом сказании, перед нами выступает человек,
хорошо осведомленный о событиях, но в остальном два автора глубоко различны по
своим интересам. В то время как автор первого сказания всецело вращается в
церковной сфере, автор второй повести – человек светский. Уклончивая характеристика
поведения Дмитрия Донского, не желавшего якобы поднять руку против царя,
заменена точным указанием на рознь среди князей. В этих словах отражаются
определенные факты. В 1388 г. великий князь разгневался на Владимира Андреевича
Серпуховского и посадил в заточение многих его бояр. Во время набега Тохтамыша
мы видим Владимира Андреевича стоящим на Волоке отдельно от великого князя,
уехавшего в Кострому. Ярко рисуются перед нами и действия горожан против
крамольников и мятежников, не устыдившихся самого митрополита Киприана, позорно
бежавшего из города в 1382 г.
В ужасной трагедии, разыгравшейся в Москве, автор
склонен винить прежде всего изменников, суздальских князей. Налицо и явное
сочувствие автора к восставшему народу, брошенному большими людьми, но готовому
решительно сопротивляться. Датирующим указанием служит замечание о разорении
Рязанской земли московскими войсками, что было для нее хуже татарской рати. В
1385 г. Дмитрий Донской помирился с Олегом Рязанским, и в летописях уже не
встречается столь резких выражений, направленных против Олега, как раньше.
По-видимому, вторая повесть о Тохтамышевом разорении составлена в 1382 -1385
гг. Недаром же в нее внесено ложное указание на бегство Киприана из Москвы, ибо
Киприан во время нашествия Тохтамыша находился в Твери. В 1382-1385 гг. Дмитрий
был в ссоре с митрополитом, официальной виной которого было нежелание сидеть в
Москве в осаде. Автора повести мы не знаем, но можем сказать, что он близок к
московским горожанам, возможно, даже был горожанином.
Оба сказания о Тохтамышевом нашествии послужили
материалом для новой повести о том же событии, более обширной и вошедшей в
состав Воскресенской летописи и «Типографского летописца». И в той и в другой
летописи помещены в основном однородные повести о Тохтамышевом разорении,
впрочем отличающиеся некоторыми деталями, причем Воскресенская летопись
содержит более осложненный и поздний текст, чем Типографская.
На примере последней легко наблюдать процесс создания
сводной повести о Тохтамышевом разорении. Автор объединил обе ранние повести,
выбросил из них кое-какие подробности и согласовал текст, прибавив от себя
некоторые добавления фактического и словесного характера. Сделано это было, в
общем, толково, хотя и не обошлось без ошибок. Так, первая повесть молчала о
крестном ходе из городских ворот и говорила, что Тохтамыш «…оболга Остея лживыми
речми» и убил его перед воротами, а вторая повесть сообщает уже о крестном
ходе. Новая же редакция утверждает, что москвичи вышли из города «с князем
своим», вслед за тем непоследовательно говорит, что «…князь их Остей преж того
убьен бысть под градом».
В целом же надо признать, что автор новой повести
обладал определенными литературными навыками. Показательно, что он, как и его
предшественник, мало интересовался церковными делами и даже пропустил имя
игумена, погибшего в Москве (из первой повести о разорении). Перед нами
светский человек, интересы которого направлены в определенную область – в сферу
борьбы московских черных и лучших людей. Впервые говорится, что граждане «сотвориша
вече». Появляется мотив добрых и недобрых людей. Первые молятся со слезами
богу, а недобрые люди ходят по дворам, выносят из погребов господские меды,
пьют до великого пьянства и дерзко говорят: «Не устрашаемся поганых татар
нахождениа, селик тверд град имуще, его же суть стены камены и врата железны».
Автора удручает не столько гибель княжеской казны, сколько расхищение богатства
«…сурожан, и суконников, и купцов, и всех людей». Москвич и горожанин чуется
нам в плаче о разорении Москвы, который вставляет автор в свою повесть как
наглядную иллюстрацию происшедшей трагедии. Был раньше чуден град, и многое
множество людей было в нем, кипел богатством и славою, превзошел он все грады
Русской земли честью многою, в нем князья и святители жили и по отшествии от
мира сего погребались. В это же время изменилась доброта его и отошла слава его
и уничтожение пришло на него; не было в нем видно ничего, но только дым и земля
и много лежащих трупов, а церкви каменные огорели снаружи, выгорели и почернели
внутри, полны крови христианской и мертвых трупов, и не было в них пения и
звону, никто к ним не приходил, и никого не осталось в городе, но было в нем
пусто. Трудно датировать новую сводную повесть, но она появилась спустя немало
времени после события, может быть, в начале XV в.
Мотив недобрых людей, грабящих господские дома и
похищающих сосуды, серебряные и дорогие скляницы, был еще усилен в новой
редакции сводной повести о Тохтамышевом разорении, возникшей позднее и
помещенной в Воскресенской летописи. Если более ранние повести говорили, что
московский народ не пускал из города мятежников и крамольников, пытавшихся
бежать, то редакция Воскресенской летописи уже прямо называет «народы,
мятежницы, крамольницы» тех горожан, которые удерживали беглецов, стремившихся
бросить родной город. Таким образом, крамольниками делаются не беглецы, а защитники
Москвы.
Такая тенденция получила развитие в двух близких по
содержанию сводных повестях о Тохтамышевом разорении, помещенных в Никоновской
летописи. Там «…воссташа злыа человецы друг на друга и сотвориша разбои и грабежи
велии». Сводная повесть возникла поздно, когда воспоминания о событиях
стерлись, а московские горожане постепенно теряли свои прежние вольности. Поэтому
главной причиной гибели Москвы признано несогласие среди горожан, упивавшихся
вином и постыдным образом дразнивших со стен татарские полчища. Не без
огорчения надо отметить, что эти поздние повести, уже исказившие
действительность, наиболее известны в нашей литературе и часто цитируются, хотя
относятся не к XIV, а к XV столетию.
|