Обращение Калиты к памяти Максима Исповедника в связи с началом строительства храма, служившего памятником не только апостолу Петру, но и митрополиту Петру, несомненно, объяснялось тем, что и московский первосвяти‑тель, и сам князь были известными борцами против ересей Не зная подробностей этой стороны деятельности князя Ивана, мы знаем ее результат: «...безбожным ересям преставшим при его державе» (Сийское Евангелие 1340 г.).
В обращении Калиты к памяти Максима Исповедника была и еще одна грань: Максим Исповедник был небесным покровителем предшественника Петра и Феогноста на кафедре – митрополита Максима. Не знаем, как относился к нему сам Иван Данилович, встречался ли с ним когда‑нибудь. Однако очевидно, что память о нем должна была быть дорога не только его соотечественнику греку Феогносту, но и многочисленным беженцам из Южной Руси. Именно Максим, «не стерпев насилия татарского», перенес митрополичью резиденцию из Киева во Владимир‑на‑Клязьме. Его отъезд вызвал новую волну переселений из южных районов в Северо‑Восточную Русь.
Освящение придела Поклонения веригам состоялось в субботу 14 октября 1329 года (25, 91). Маленький придельный храм был выстроен за два месяца. В этот день праздновалась память святых мучеников Назария, Гервасия, Протасия и Кельсия. Учитывая «именинный» характер некоторых дат московского строительства, можно предположить, что в данном случае освящение было приурочено к именинам московского тысяцкого Протасия Вельяминова.
В то время как мастера возводили Ивановскую церковь и Петроверигский придел, Иван Данилович уже был воодушевлен новым замыслом: выстроить в Кремле близ своего двора монастырь с белокаменным собором. Благодатным летом 1329 года сложилась своего рода строительная программа московского князя. Целью всей цепи строительных работ, предпринятых Калитой, было зримое воплощение его мечты о Москве как новой столице Северо‑Восточной Руси. Обновленный московский Кремль должен был стать постоянной резиденцией митрополита Киевского и всея Руси.
Суть этой программы состояла в том, чтобы повторить в Москве воплощенную в белокаменных храмах церковно‑го‑сударственную символику Владимира‑на‑Клязьме. Успенский собор во Владимире отозвался Успенским собором в Москве. Владимирский Димитриевский собор (придворный храм, выстроенный князем Всеволодом Большое Гнездо во имя своего небесного покровителя святого Димитрия Солун‑ского) повторился в белокаменной Димитриевской церкви, фрагменты которой обнаружены недавно археологами (59, 148). Ее сменил одноименный придел Успенского собора. Пантелеймоновский придел Успенского собора во Владимире, в котором был похоронен его устроитель митрополит Максим, был воспроизведен в Петроверигском приделе московского Успенского собора.
Следующим шагом Калиты неизбежно должно было стать устройство близ княжеского дворца и митрополичьего двора мужского монастыря – аналога придворных монастырей Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. Придворный монастырь в честь Рождества Пресвятой Богородицы был основан во Владимире великим князем Всеволодом Большое Гнездо в 1191 году. Посвящение главного храма нового монастыря было предопределено тем особым почитанием Богородицы как заступницы Владимиро‑Суздальской Руси, начало которому положил князь Андрей Боголюбский (1157 – 1174). В XIII столетии Рождественский монастырь стал главной обителью всей Северо‑Восточной Руси. Его настоятели с 1230 года носили почетный и редкий в то время сан архимандрита. Из иноков этой обители подбирались кандидаты на епископские кафедры. Во время своих приездов во Владимир киевский митрополит обычно останавливался в Рождественском монастыре. Перенос митрополичьей кафедры из Киева во Владимир в 1299 году превратил обитель в постоянную резиденцию митрополита. И после переезда главы русской церкви в Москву Рождественский монастырь еще долго сохранял свое прежнее положение. Только в 1561 году Иван Грозный особым указом передал первенство среди русских обителей Троице‑Сергиеву монастырю, поставив Рождественский на второе место.
Дед Ивана Калиты великий князь Александр Ярославич Невский питал особое почтение к Рождественскому монастырю и завещал похоронить себя в его стенах. Благодарные иноки чтили память князя и работали над составлением его жития. Для этого у них имелись необходимые источники: монастырь обладал хорошей библиотекой. Здесь велось летописание, работали многие выдающиеся книжники и писатели XIII столетия.
Бывая во Владимире, князь Иван неизменно приходил в Рождественский монастырь, чтобы постоять у могилы Невского, приложиться к древним монастырским образам, повести неспешную душеполезную беседу с отцом‑настоятелем. И всякий раз он думал о том, как хорошо было бы иметь у себя дома, в московском Кремле подобное «богомолье» – островок тишины, порядка и благочестия.
История владимирского Рождественского монастыря предопределила многое в истории его московского собрата – Спасского монастыря. Так же как и владимирский, московский монастырь был задуман как придворный, расположенный близ княжеского дворца. Историк Москвы И.Е. Забелин полагал, что Спасский монастырь существовал на Боровицком холме задолго до Калиты. Древнейший из московских монастырей, он представлял собой небольшую и незнатную обитель, все постройки которой были деревянными. В 1319 году князь Юрий Данилович приказал поместить в Спасском монастыре гроб с телом князя Михаила Тверского, привезенный им из Орды. Иван Калита решил перенести монастырь на новое место (ближе к своему дворцу), выстроить в нем белокаменный собор и «подтянуть» его до уровня знатнейших монастырей Северо‑Восточной Руси.
Приготовления к строительству Калита начал уже в 1329 году. А к концу весны 1330 года все необходимое было собрано. 10 мая, в четверг, состоялась закладка белокаменного собора новой обители. Летопись сохранила своего рода повесть об основании Спасского монастыря. В ней нарисован, возможно, идеализированный, но, конечно, не противоположный реальности портрет создателя обители.
«В лето 6838 (1330) месяца маиа в 10 день, на память святого апостола Симона Зилота, благоверный князь великий Иван Данилович заложи церковь камену на Москве, во имя святого Спаса, честнаго его Преображениа, близ сушу своего двора, и нарече ту быти манастырь и собра чернци, и възлюби манастырь этот паче инех манастырев, и часто прихожаше в он молитвы ради, и многу милостыню подаваше мнихом живущим ту, ясти же и пити, и одежа, и оброкы, и всяка требованиа неоскудна, и лготу многу и заборонь велику творяше им, и еже не обидимым быти никим же. И церковь ту украси иконами и книгами и сосуды и всякими узорочьи, и приведе ту перваго архимандрита, именем Ивана, мужа сановита сущи, разумна же и словесна, и сказателя книгам, иже за премногую его добродетель последи поставлен бысть епископом Ростову и тамо добре упасе порученое ему стадо, и в старости глубоце к Господу отъиде.
Глаголют же неции от древних старец, яко первее бе князь Данило Александрович сию архимандритию имеаше у святого Данила за рекою, яко в свое ему имя церкви той поставленои сущи. Последи же не по колицех летех сын его, князь великий Иван, боголюбив сыи, паче же реши мнихолюбив и страннолюбив, и теплее сыи верою, преведе оттуду архимандитью и близ себе учини ю, хотя всегда в дозоре видети ю; и въздвиже и устрой таковую богомолию, и приобрете себе мзду благо‑честну и славу богоугодну, благую бо часть избра, яже не отьимется от него. Да яко же он христолюбивый князь благое основание положи, сице и дети его и внучата, и правнучата по тому же ходяще и тако же творяще, ту же мзду и славу приемлют, благаго бо корени и отрасли благородни суще неизреченни» (25, 91).
Эта повесть (написанная, вероятно, при «правнучатах» Калиты, то есть где‑то в первой четверти XV века), помимо благочестивой риторики, содержит несколько интересных фактов, перекликающихся с историей владимирского Рождественского монастыря. Так, повесть сообщает, что настоятель Спасского монастыря получил сан архимандрита; что из числа спасских иноков избирались кандидаты на епископские кафедры; что монастырь содержался на средства самого великого князя Ивана Даниловича, а позднее его потомков; что монастырь с самого начала стал центром книжности.
Из других источников к этому можно прибавить, что Спасский монастырь получил «все наследие Даниловского монастыря», включая и сам погост Даниловский и принадлежавшие монастырю села (32, 84). Спасский архимандрит стал одновременно и настоятелем Даниловского монастыря, которым он управлял, вероятно, через своего наместника.
Летописи рассказывают и предысторию создания Спасского монастыря. Согласно церковным канонам, основать новую обитель можно было только по благословению епархиального архиерея. Поскольку Московское княжество входило в состав митрополичьей епархии, Иван Калита должен был получить благословение самого митрополита Феогноста. Весной 1329 года, когда они вместе действовали против Александра Тверского, Калита, видимо, еще не имел замысла относительно монастыря (или же не хотел оглашать его прежде времени). Из Новгорода митрополит в конце весны 1329 года отправился в Юго‑Западную Русь. Путь его лежал через земли Великого княжества Литовского. (Иначе трудно объяснить отсутствие Феогноста в Москве на торжествах по случаю закладки церкви Иоанна Лествичника 21 мая 1329 года.) Вероятно, он посетил епархиальные центры, а также столицу княжества – Вильно. Митрополит встречался, конечно, с правителем Литвы князем Гедимином (1316 – 1341). Затем Феогност поехал на юг – на Волынь, в Галич и, наконец, в Киев. Там, в Киеве, осенью 1329 года и посетили его московские послы. Их целью было получить благословение митрополита на создание или перенесение на новое место Спасского монастыря. Вероятно, в составе посольства был и монах Иоанн, которого московский князь хотел видеть архимандритом своей новой обители. Обряд возведения в сан архимандрита мог совершить только епископ, глава той епархии, где находился монастырь. Для Москвы этим епископом был сам митрополит.
Уникальное известие об этом московском посольстве сохранилось в Никоновской летописи. «Того же лета (1329) пресвященный Феогнаст митрополит Киевский и всеа Русии поиде из Новагорода в Волыньскую землю, и отгулу иде в Галич и в Жараву, а оттуду прииде в Киев. И тамо приидоша к нему послы от великаго князя Ивана Даниловича Володимерскаго и Московского составите ему манастырь внутрь града Москвы, и церковь въздвигнути святаго Спаса Преоб‑ражениа, и тамо архимандритию принести от Данила святаго из Заречья, юже князь велики Данило Александрович имяше тамо в свое имя... Сей же (Иван Данилович. – Н. Б.) въсхоте ю вселити внутрь града, близ своего двора... И тако благословение приемлет от пресвященнаго Феогнаста, митрополита Киевскаго и всея Русии, и делу касашеся» (22, 203)
Только заручившись благословением митрополита (и при этом напомнив ему о себе!), князь Иван мог начать сложные и дорогостоящие зимние работы по заготовке и доставке в Кремль строительных материалов для монастырского собора. Одновременно следовало приготовить множество необходимых вещей, без которых храм и монастырь не могли существовать, – книги, иконы, ризы духовенства, церковную утварь. Зима 1329/30 года прошла для князя Ивана в этих бесконечных, но радостных хлопотах.
Между тем митрополит Феогност, уладив кое‑как свои дела в Юго‑Западной Руси, вновь приехал в Северо‑Восточную Русь. В марте 1330 года он провел в Костроме поместный собор северо‑восточных епископов, на котором, в частности, был возведен в сан суздальский владыка Даниил. Там же разбиралась тяжба рязанского и сарайского владык о Червленом Яре. Каждый из них считал эту обширную область на юго‑восточных окраинах Руси частью своей епархии.
Сразу после окончания собора (март – апрель 1330 года) митрополит уехал обратно на Волынь. Можно лишь гадать, действительно ли его гнали на юг неотложные дела, или же он нарочито уклонялся под разными предлогами от участия в московских торжествах по случаю постройки новых храмов. Последнее вполне возможно: тесное сотрудничество митрополита с великим князем Владимирским в его церковно‑по‑литических начинаниях возмутило бы врагов Москвы, литовских князей, дало им повод обвинить его в промосковских настроениях.
На сей раз Феогност пробыл в польских и литовских землях около трех лет. Сюда, на Волынь, приезжали к нему на поставление тверской владыка Феодор (1330), новгородский архиепископ Василий Калика (1331), псковский кандидат в епископы Арсений (1331). В 1332 году митрополит ездил по церковным делам в Константинополь и Орду. Лишь в 1333 году он вновь появился в Северо‑Восточной Руси (10, 346).
Отъезд митрополита весной 1330 года и его долгое отсутствие во многом объяснялось церковно‑политической борьбой того времени. Перенос митрополичьей резиденции из Киева во Владимир‑на‑Клязьме в 1299 году неизбежно должен был повлечь за собой всплеск недовольства и сепаратистских настроений на юге Руси. Митрополит Максим, конечно, понимал это. Не случайно он первым среди русских святителей прибавил к своему титулу «митрополит Киевский» красноречивое дополнение «и всея Руси». И все же ему не удалось избежать раскола. Уже в 1303 году шесть епархий Галицко‑Волынской Руси – галицкая, перемышльская, владимиро‑волынская, луцкая, холмская и туровская – образовали самостоятельную, независимую от владимирской митрополию. Поставление первого галицкого митрополита Нифонта, несомненно, было поддержано галицким князем Юрием Львовичем, внуком знаменитого воителя Даниила Галицкого. Константинопольский патриарх Афанасий счел за лучшее признать новую митрополию. С этого момента и на протяжении более чем ста лет борьба против выделения самостоятельной галицкой митрополии становится постоянной заботой великорусских иерархов. Их задача все более и более осложнялась по мере перехода власти в Галицко‑Волынской земле из рук Рюриковичей в руки князей литовского и польского происхождения, совершавшегося в первой трети XIV века. Правители Литвы и Польши хотели иметь своих людей и во главе православной церкви.
Митрополит Петр, получивший свой сан‑при помощи галицкого князя Юрия Львовича, впоследствии также много пострадал от галицкого церковного сепаратизма. Его привязанность к Северо‑Восточной Руси и к Москве в последний период его жизни объяснялась, в частности, тем, что на юге он не имел твердой опоры. Некоторые юго‑западные епархии отказались признать его власть и образовали самостоятельную Литовскую митрополию. Византийский император Андроник Палеолог Старший (1282 – 1327) и константинопольский патриарх Иоанн Глика (1316 – 1320) по просьбе великого князя Литовского Гедимина согласились на открытие самостоятельной Литовской митрополии. Известно, что в 1317 году она уже существовала, а ее глава, митрополит Литовский, участвовал в патриаршем соборе в Константинополе.
В этой церковной смуте многое остается неясным. В частности, нет сведений о том, какие из существовавших тогда в Юго‑Западной Руси епархий входили в состав новой митрополии. Однако очевидно, что как возникновение этой митрополии, так и ее упразднение было тесно связано с переменами в расстановке политических сил в Восточной Европе, с личными симпатиями и антипатиями «сильных мира сего». После смерти митрополита Петра (1326) новые правители империи решили восстановить единство митрополии под началом своего ставленника грека Феогноста. Приехав на Русь в 1328 году и управившись с самыми неотложными делами (посещение Северо‑Восточной Руси и Новгорода, участие в борьбе с Александром Тверским, поездка в Орду на поклон к хану Узбеку), Феогност принялся за восстановление своей власти в епархиях Юго‑Западной Руси. Это сложное и трудное дело потребовало не только его личного присутствия в крае, но и поездки в Константинополь в 1332 году.
Долгое отсутствие митрополита не помешало князю Ивану Даниловичу продолжать каменное строительство в московском Кремле. Однако он постоянно думал о том, как вернуть Феогноста в Москву. Калита делал все возможное для того, чтобы показать митрополиту свое благочестие и уважение к византийским традициям. Об этом свидетельствуют и обстоятельства, связанные со строительством Спасского монастыря.
Закладка Спасского собора состоялась в четверг 10 мая 1330 года. В этот день не было никакого большого церковного праздника. До ближайшего из них, Вознесения, оставалась еще неделя. Согласно древним месяцесловам 10 мая вспоминается Симон Зилот – один из 12 апостолов. Однако в русской традиции его память ничем не выделялась из других рядовых памятей церковного календаря. Таким образом на первый взгляд это был вполне обычный, будничный день.
И все же, зная внимательное отношение Калиты к выбору дней для начала и окончания строительных работ, нельзя усомниться в том, что день 10 мая был избран им не случайно.
Загадка этого дня несколько проясняется, если ввести его контекст древнерусской книжной и фольклорной традиции. Прежде всего становится очевидным, что день 10 мая был одним из дней, когда вспоминались события земной жизни Спасителя. Древнерусские книжники заимствовали из византийской традиции представление о том, что Иисус Христос был распят 30 марта, воскрес 1 апреля – и «възнесеся на небеса к Отцу» в четверг 10 мая (24, 4). Такие глубокие знатоки книжности, как Иван Калита и митрополит Феогност, несомненно, знали эту древнюю легенду.
На выборе дня сказалось и еще одно народно‑христианское представление: о счастливых и несчастливых днях. Наблюдения над летописями показывают, что четверг считался в старину счастливым днем, благоприятным для всяких начинаний. На него падает гораздо больше всевозможных торжеств, чем на любой другой будний день (52,131). ДляКатиты имело значение и то, что соседние дни, среда и пятница, были «постными». В эти дни церковь вспоминала осуждение и распятие Спасителя и потому требовала соблюдать пост. Праздничный пир, сопровождавший торжественное начало строительства, в среду и пятницу был неуместен. В четверг никаких ограничений по части поста не существовало.
|