Примечательно, что грубость в обращении с
властолюбцами в епископских мантиях сочеталась у Дмитрия с уважением к людям
настоящего духовного подвига. Известно, что он был весьма расположен к
мужественному миссионеру, «крестителю Перми» Стефану и добился возведения этого
бессребреника в сан епископа.
«Без некоторого присутствия героического духа,
заключающегося не в дерзкой отваге, но в спокойном бесстрашии, самоотрицании во
всех его формах, ни одному человеку, в каком бы то ни было положении, в какой
бы то ни было век, не удавалось достичь великой и благотворной цели», —
говорил Карлейль (67, 388). Именно в способности к самоотрицанию
сходились Сергий и Дмитрий — эти два деятеля, казалось бы, столь далекие друг
от друга.
Близость Дмитрия и Сергия — не выдумка церковных
летописцев. Воздействие «Сергиевского» мировоззрения на куликовского героя
засвидетельствовано «Словом о житии великого князя Дмитрия Ивановича».
По-видимому, это произведение создано для вдовы Дмитрия княгини Евдокии. Не
случайно ее образ в «Слове» по своей значимости немногим уступает образу
главного героя. Так или иначе, рисуя идеализированный, житийный образ Дмитрия, автор
«Слова», несомненно, сопоставлял его с реальными чертами личности князя,
явственно сохранявшимися в 90-е годы XIV века в памяти современников (92,
154).
Согласно «Слову» главные нравственные начала, которым
служил Дмитрий, — братская любовь и единомыслие. Их он завещает своим
сыновьям: «Мир и любовь межи собою имейте»… «бояре своя любите… приветливи будете
ко всем». Обращаясь к своим боярам, князь напоминает им — «к вам честь и любовь
имех… И чяда вашя любих, никому же зла не створих, ни силно что отъях, ни
досадих, ни укорих, ни разграбих, ни безчинствовах, но всех любих»… Эта любовь
ко всем и есть основа основ «Сергиевского» взгляда на жизнь.
Как правитель Дмитрий повсюду стремился установить
«мир», «тишину». Как и его дед, «собиратель Русской земли» Иван Калита, Дмитрий
своей деятельностью утверждал единение, единомыслие. Он «князя рускыа в области
своей крепляше», стоя на страже исконного миропорядка, «Божиа смотрениа». Всю
жизнь стремившийся к единению христиан, Дмитрий по кончине заслужил «съдружение
велие с вышними силами» (9, 214, 228).
Взаимопонимание Дмитрия и Сергия — этих двух великих
людей той эпохи — имело не только личностные, но и исторические основы. Оба они
поднялись на волне духовного подъема, который переживала — несмотря на все
ужасы действительности! — Русская земля во второй половине XIV века. Оба
поняли, почувствовали, что настало «время собирать камни» (Екклесиаст, 3,
5). Разумеется, каждый имел свою конкретную цель и пользовался своими средствами.
Сергий собирал духовные силы Руси, Дмитрий — материальные. Но оба они во имя
своего дела готовы были жертвовать всем.
Они тянулись друг к другу, ибо каждый в душе понимал
жизненность противоположного начала. Как личности, они были достойны друг
друга. И каждый умел слышать и понимать другого. И потому летом 1380 года они
шагнули навстречу друг другу. Ни один из них прежде не поднимался на такую высоту
самоотвержения. Здесь они с разных сторон подошли к самой черте, отделяющей
Власть от Евангелия. То был великий миг — «миг вечности», сказал бы
Мишле, — когда, казалось, вот-вот родится новая, невиданная дотоле реальность…
Но все вернулось «на круги своя». И лишь церковь во
имя святого Дмитрия, поставленная Сергием над воротами маковецкой обители,
напоминала об этой встрече земного с небесным.
И все же пока был жив Дмитрий, Сергий не терял надежду
вновь увидеть въяве этот на миг открывшийся им обоим мир всеобщей любви и
единомыслия. Но вот Дмитрий ушел «в небесные селения». И вместе с ним исчезла
надежда. Сергий остался один. Ему оставались лишь воспоминания — утехи
старости. Проводив Дмитрия, он и сам начал понемногу собираться в дальнюю
дорогу…
15 августа 1389 года старший сын Дмитрия Ивановича,
Василий, взошел на великое княжение Владимирское. Для торжества по традиции был
выбран один из богородичных праздников — Успение. А уже 9 января 1390 года была
сыграна свадьба 18-летнего великого князя с дочерью Витовта Софьей. В княжеском
дворце зазвучала чужая речь, стали распоряжаться новые, незнакомые Сергию люди.
6 марта 1390 года в Москву торжественно въехал
митрополит Киприан, изгнанный князем Дмитрием в октябре 1382 года. Сергий был
доволен воссоединением митрополии «всея Руси». Однако сам Киприан, должно быть,
уже не вызывал у него прежней симпатии. Тень суздальского владыки Дионисия —
соперника Киприана в борьбе за митрополичью кафедру — стояла у него перед
глазами. Дионисий умер в 1386 году в киевской тюрьме, куда его бросил местный
князь Владимир Ольгердович. Трудно было поверить, что Киприан, находившийся
тогда в Киеве, не «приложил руку» к этой мрачной истории.
Впрочем, в начале 90-х годов и сам Киприан уже гораздо
меньше нуждался в поддержке Сергия, чем прежде, в период борьбы за признание в
Северо-Восточной Руси. Молодой московский князь рассчитывал на его помощь в
решении сложных внешнеполитических вопросов. Киприан чувствовал себя уверенно.
Вместе с приехавшими с ним греческими иерархами он деятельно занялся
запущенными в «мятежное время» церковными делами Северо-Восточной Руси.
В последние три года своей жизни Сергий не появляется
на страницах летописи. Никаких сведений о нем нет и в других источниках.
Создается впечатление, что со смертью князя Дмитрия Ивановича «великий старец»
сознательно уходит в тень, не желая иметь дело с новыми церковными и светскими
руководителями.
Как бы там ни было, ясно одно: Сергий находился в эти
годы на Маковце, «никако же старостию побеждаем» (9, 402). Впрочем,
агиограф замечает, что «старец» сильно ослабел ногами. С каждым днем они
повиновались ему все хуже и хуже.
На закате жизни Сергий много и напряженно размышлял о
Боге, о путях приближения к нему. Он стал по целым дням предаваться келейной
молитве, передав все заботы о монастыре деятельному и распорядительному келарю
Никону.
Именно таким, отрешенно-сосредоточенным, изобразил
Сергия кто-то из тогдашних художников. Полагают, что это был Федор Симоновский,
увлекавшийся иконописанием. Заметим, кстати, что стремление запечатлеть живой образ
Учителя с помощью кисти и красок — нередкое явление в русских монастырях. При
жизни были написаны образы не только Сергия, но также Евфросина Псковского,
Кирилла Белозерского (15, 103; 51, 9).
На основе прижизненного наброска, сделанного Федором,
около 1424 года в связи с открытием мощей Сергия был создан знаменитый шитый
«Покров» с его изображением. Ныне он хранится в собрании Сергиево-Посадского
музея-заповедника. Запечатленный на «Покрове» образ Сергия поражает не только
величавой красотой всего облика «великого старца», но и его странным, как бы
устремленным «внутрь себя» взглядом. Игумен изображен здесь в тот момент, когда
его внутреннему взору открылось нечто, скрытое от всех. Понять этот образ, этот
взгляд можно лишь памятуя об особой, мистической жизни Сергия.
В лице Сергия «мы имеем первого русского святого,
которого в православном смысле этого слова можем назвать мистиком, то есть
носителем особой, таинственной духовной жизни, не исчерпываемой подвигом любви,
аскезой и неотступностью молитвы. Тайны его духовной жизни остались скрытыми
для нас. Видения суть лишь знаки, отмечающие неведомое», — писал Г. П. Федотов
(105, 138). Однако и сами по себе эти видения весьма многозначительны.
Почти все они связаны с образом престола и литургической жертвы. И это, конечно,
не случайно. Литургия была для него не только мистическим соединением с Иисусом
в причастии, но и волнующим переживанием Евангелия, наглядным уроком
евангельской морали. И в этом смысле все его мировоззрение можно назвать не
только «евангельским», но и «литургическим».
|